В жизнь после смерти я не верю - патологоанатом о вскрытиях, ошибках врачей и маньяках

13 февраля 2023. "Ваш случай будет рассматривать врач-патологоанатом". Услышав подобную фразу, не торопитесь приводить свои дела в порядок. Помимо вскрытий (которые, кстати, занимают всего около 10% рабочего времени) патологоанатомы посвящают трудовые будни обследованию биоматериала живых людей. Профессия вообще окутана мифами и стереотипами, некоторые из них, правда, находят отражение в действительности. О том, как опознать в морге маньяка, ошибках врачей, перепутанных бирках и философии профессии, корреспонденту ИА AmurMedia рассказал заведующий патологоанатомическим отделением КГБУЗ "Краевая клиническая больница № 1" Имени Профессора С.И.Сергеева Евгений Канин.

Нужно сказать, что определенные стереотипы разбиваются прямо о порог патологоанатомического отделения: здесь не пахнет формалином и уж тем более трупным ядом. Врачи и медперсонал своим видом парируют устоявшимся киношным образам — это вполне жизнерадостные люди, кажется, даже в большей степени, чем медики некоторых других специализаций.

Во всяком случае, именно такое впечатление произвел патологоанатом с 27-летним стажем работы Евгений Канин, которому, как выяснится позже, приходилось вскрывать знакомых и выслушивать упреки от "настоящих" врачей. Он говорит сразу: "Мы здесь праздников не устраиваем, но без здорового чувства юмора было бы сложно", — и тут же добавляет, что с нами, журналистами, все же постарается не шутить. Естественно, просим его об обратном. 

"Вообще-то это труп, и ты думаешь: елки-палки, куда я попал?"

— Как человек вдруг понимает, что хочет стать патологоанатомом? 

— Я поступил в медуниверситет в 1989 году. Впервые столкнувшись с кафедрой анатомии, честно говоря, испытал страх. Нам сказали отсепарировать кожу. То есть лежал человек, и надо было снять кожу, сделать так, чтобы были видны мышцы для их изучения. Честно говоря, было жуткое состояние. Вообще-то это труп, и ты думаешь: елки-палки, куда я попал? Это же как-то тяжело, неприятно и вообще не нравится. Потом мы к этому привыкли и уже ни на что не обращали внимания, просто изучали нормальную анатомию человека. Но я не собирался вообще стать патологоанатом, собственно говоря, эта ситуация сложилась случайно. 

— Как так? 

— Ну как? Была середина 90-х годов. Я распределился в одну из хабаровских клиник. В то время в моду вошло такое развитие медицины, когда врач лечит всю семью (вообще, считаю, что это правильно). Я проработал там практически год и вдруг понял, что стать хорошим специалистом в таких условиях невозможно. Ты должен быть и педиатром, и гинекологом, и ЛОР-врачом, и хирургом — все, что только можно. Но это будет поверхностно. И так случилось, что появилась возможность стать патологоанатом. Ну ладно, подумаешь, во всяком случае, это более узкое направление, посчитал я. Так вот, это еще шире, потому что врач-патологоанатом — это человек энциклопедических знаний. Даже шутки есть наши, медицинские: Терапевт много знает, но ничего не может. Хирург многое может, но мало знает. А патологоанатом знает все и умеет все, но уже поздно. 

— Существует стереотип, что из-за специфики профессии патологоанатомами работают в основном интроверты. Вы на интроверта совсем не похожи.

— У нас разные люди работают. Здесь спасает чувство юмора. Конечно, мы праздники не устраиваем, работа довольно-таки печальная. Но мы должны всегда поддерживать нормальное душевное состояние. Не можем горевать и впадать в панику, нужно отстраняться от внешнего мира. У людей горе, мы всем соболезнуем, но должны продолжать делать свое дело. Поэтому у нас есть шутки, но этого не должны видеть ни пациенты, ни люди, которые пришли прощаться с усопшим.

Единственное, что нам надо, так это отстраняться. Это труп. Когда я захожу работать, для меня это не человек, а объект исследования. Если я начну к трупу относиться как живому человеку, будет очень травматично.

— Как этот рубеж в себе преодолеть? Еще в институте ведь было страшно взглянуть на труп.

— В институте было даже не так. Те трупы — это забальзамированные тела. Они серого цвета и на людей в общем-то не похожи, больше на инопланетян. А здесь обычный человек. Что действительно страшно, так это видеть на секционном столе тех людей, которых ты знал.

— Бывало такое? 

— Бывало и не раз. Мы стараемся не вскрывать тех людей, которых знали лично. Хотя, конечно, приходилось и такое делать.

— Сколько раз приходилось вскрывать людей, которых вы знали? 

— Раз пять, причем очень близких. Это неприятно. Вообще вскрытие — неприятная работа. Никто не горит желанием этим заняться. Если ко мне придет человек и с горящими глазами скажет: "Я хочу вскрывать", — то он здесь работать точно не будет. Рвение к вскрытиям — это патология. Работа интересная, но она должна быть все-таки дозированной.

Очень сложно вскрывать маленьких детей. Я помню день, когда моя маленькая дочка заболела. Прихожу на работу, а мне говорят: "Вот тебе вскрытие. Умер ребенок, 2 годика". Я смотрю, а она практически как моя дочка. Было очень тяжело. Поэтому всегда должен быть внутренний рубеж. 

— Вы сказали, что не шутите перед родственниками и над пациентами. То есть пошутить над трупом — табу? 

— Это кощунственно — веселиться над трупом.

— А говорят, врачи — главные "чернушники" по жизни. 

— Может быть, вы правы. Но мы именно в жизни "чернушники". Шутить над трупом — это свинство. 

— И прозвища трупам не даете?

— Нет. Это тело человека, который был или есть кому-то дорог. В любом случае, мы должны оказать достойное отношение. Толстый, худой, горбатый — неважно. Это человек. Неважно, есть ли у него родные или нет. Наша обязанность — его сохранить и достойно похоронить. Даже если у него нет родственников, через 15 дней его похоронят. Мы же должны сделать так, чтобы тело не залеживалось, чтобы его похоронили и не перепутали.

— Случается так, что тела путают?

— В жизни все бывает, они же не говорят. Мы за этим внимательнейшим образом следим, и таких случаев я уже не помню. Но теоретически это возможно, вообще теоретически возможно все. Перепутать тела — это один из самых больших страхов работников патологоанатомического отделения. Вскрытие всегда начинается с того, что ты берешь историю, смотришь на бирку — того ли человека ты вообще пришел вскрывать? Сверил тело, историю, бирку, диагноз. Бывает, в день поступают два однофамильца, это не редкость. Теоретически можно перепутать и одежду. Поэтому мы должны быть очень аккуратны и внимательны. Но наша задача в первую очередь — это диагностика, поставить диагноз, выяснить правильно ли лечили человека.

"Мне кричали лечащие врачи: "Ты никого в жизни не вылечил, а нас чему-то учишь"

— Часто выясняете, что на этапе лечения врачом были допущены ошибки? 

— Слово ошибка — очень серьезное. Мы говорим о расхождении диагнозов, которое делится по различным категориям. Первая категория — это когда в больнице врач просто не имел возможности поставить диагноз: не хватило больничных мощностей, не было необходимого оборудования. Либо диагноз должен быть поставлен на первичном этапе, а здесь мы уже никак не могли это сделать. Причем тот факт, что диагнозы не совпали, никак не повлиял бы на исход — человек бы умер в любом случае. Вторая категория расхождений — когда диагноз можно было поставить, но это никак не повлияло, опять же, на исход. А вот самое тяжелое — это третья категория, когда диагноз должен был быть поставлен, и расхождение этих диагнозов повлекло за собой смерть больного, которую можно было предотвратить. 

Врач-патологоанатом эти категории может выставлять в качестве собственного заключения. Дальше случай выносится на комиссию по изучению летальных исходов. Мы обсуждаем, отстаиваем свою точку зрения, клиницисты — свою. И в результате общего консенсуса определяем категорию. Не все категории подлежат штрафу или иному наказанию. А для родственников, когда они получают расхождение, порой не бывает объяснения тому, что человеку не помогли в больнице. Люди считают, что в больнице человек должен выздороветь. Не всегда. К сожалению, бывают запущенные случаи. 

— Из-за того, что вы можете выявить расхождения, врачи вас побаиваются? 

— Они меня не то чтобы побаиваются, но, как мне кажется, ждут, что я буду спорить и мешать им работать. Вот он лечил, выкладывался, действительно пытался помочь, и вдруг я ему ставлю расхождение. Как же так? Но все уже адекватно ведут себя в таких ситуациях, крайне редко врач злится, считая, что я ему напакостил. 

Я вообще сторонник того, чтобы ставить расхождение диагнозов только в тех случаях, в которых уверен на 100%. То есть, если я считаю, что диагноз полностью не совпадает — это расхождение диагнозов. Если же у меня остаются сомнения, то все-таки нужно становиться на сторону лечащего врача. Я не прокурор и не судья. Моя задача — поставить правильный диагноз и оценить, можно ли было его поставить при жизни — всё. Бывают, конечно, эксцессы, когда мы вынуждены жестко стоять на своем. У патологоанатома должен быть стержень, он не должен идти на поводу чувства жалости к врачу, когда звонят и просят: "Ну, не ставь расхождение, давай как-то попытаемся исправить". 

— К вам с подобными просьбами обращались? 

— В моей жизни было такое. Но никто уже давно не пытается так делать, потому что я на это никогда не иду. Иногда люди думают: "Да вы тут все вместе в одной больнице работаете, покрываете друг друга". Но, поверьте, мне хочется спать спокойно. Пытались даже деньги давать, но за 27 лет работы я никогда никого не покрывал. Сейчас работаю заведующим отделением и здесь подобного не приемлю. 

— А врачи-клиницисты не считают, что ваша работа — легче? Все-таки поставить диагноз после вскрытия не так сложно, как при жизни человека, или нет? 

— Однажды мне кричали лечащие врачи: "Ты никого в жизни не вылечил, а нас чему-то учишь". Но это было очень давно, лет пять я отработал, и мне такое закричали на лечебно-контрольной комиссии. Остается пожимать плечами и воспринимать спокойно. 

Но я понимаю, о чем вы говорите. Нет, даже после вскрытия не всем и не всегда все понятно. 

— Есть какие-то внешние признаки трупа, по которым можно предварительно определить причину смерти? Например, заходите в секционное отделение, видите тело и понимаете, что перед вами — сердечник? 

— Врач-патологоанатом — это человек, который не идет на вскрытие, если не получил медицинской документации. В отличие от судмедэкспертов, которые могут вскрывать труп без каких-либо сопровождающих медицинских документов, мы всегда вскрываем только те трупы, которые были направлены на патологоанатомическое исследование либо с историей болезни умершего, либо с направлением на вскрытие из поликлинического учреждения без каких-либо внешних признаков насильственной смерти. Поэтому информация перед вскрытием у меня всегда есть.

Если говорить о признаках, то, например, посинение лица, верхней половины туловища не на 100% являются признаками именно сердечно-сосудистой смерти, это признаки острой смерти. Есть признаки судебно-медицинские — признаки удушения, например. Из того, с чем я в жизни сталкивался — это странгуляционная борозда. Был случай, когда привезли тело человека, больного онкологией, который умер якобы от рака. А на деле я вижу странгуляционную борозду. Тело было передано на судебное вскрытие. 

— Какую причину смерти чаще всего ставите?

— Всегда на первом месте сердечно-сосудистые заболевания. Международная и российская статистика в этом совпадают. На втором месте различные опухоли — каждый нормальный человек должен дожить до своего рака.

— Как это — дожить до своего рака? 

— Если человек следит за своим здоровьем, своей сердечно-сосудистой системой, показателями сахара и крови, в результате он не должен умереть от чего-то из этого перечня. Он должен умереть от старости, что случится в 120-130 лет, либо от какой-то злокачественной опухоли. От мутаций, которые происходят в организме ежедневно, ежеминутно и ежесекундно, никто не застрахован. Все, что происходит у нас в организме, подвергается мутациям. Есть мутации позитивные и негативные. На какой-то воздействующий фактор у нас постоянно идет выработка антител. Например, на нас воздействует какой-то микроорганизм, на него сразу организм начинает вырабатывать антитела. И часть этих антител неспецифичны. В результате в организме накапливается клон. И человек должен получить рак. Дай бог, чтобы человек получил эту опухоль в 100 лет.

— Что такое смерть от старости?

— Это когда у человека исчерпываются все резервы для поддержания его жизнедеятельности. Такую причину можно поставить в 120 лет. В свидетельстве о смерти ставить такую причину не рекомендуется. Потому что смерть от старости — это нонсенс. Много ли мы видим людей 130-140 лет? Нет. Тем не менее иногда кто-то пытается в свидетельстве о смерти ставить "старость". Это недопустимо, это ошибка. Все равно у человека есть какая-то патология: сенильная дегенерация легких, сенильная атрофия головного мозга, всякие дистрофические изменения. Человек усыхает, умирает, это нормально.

Но самая интересная работа у врача-патологоанатома — это прижизненное исследование органов. Что такое врач-патологоанатом? Это врач, который не только трупы вскрывает, но и исследует гистологический материал — биопсийный и операционный.

"Сейчас у нормального врача-патологоанатома должны загораться глаза"

— То, что берут в качестве проб на онкологию, исследуете вы? 

— Да. Сейчас должны у нормального врача-патологоанатома загораться глаза. Вскрываем, нервы, врачи, больные, горе и все такое — вот работа! А смысл какой? Мы работаем для того, чтобы люди дольше жили, а именно — если случилась болезнь, должна быть назначена адекватная лечебная тактика. Например, у молодой девушки удаляют маленькую родинку. Дальше девушка может идти загорать, но на этом все не заканчивается. Этот кусочек поступает в лабораторию, кожу передают нам, она фиксируется в формалине, в несколько этапов проводятся исследования. Мы смотрим, что это за родинка. Иногда выясняется, что это не обычная родинка, невус, а меланома — злокачественная опухоль. Мы анализируем, что это за меланома, удалили ли ее в пределах здоровых тканей. 

Вот у меня на столе 6 трепанов биоптатов костного мозга. И все шесть — разные случаи. Я вообще специализируюсь на исследованиях лимфопролиферативных и миелопролиферативных заболеваний. Звучит страшно, и на самом деле речь идет о злокачественных новообразованиях крови и лимфоидных органов. У человека увеличиваются лимфоузлы, а от чего они увеличились? Просто так или нет? Мы должны исследовать. Берется маленький кусочек лимфатического узла, эти клеточки подготовят, покрасят и проанализируют. Это сложно, но очень интересно.

На этом этапе моя задача — правильно поставить диагноз, а где-то там должны правильно назначить лечение. А как бывает? Ко мне приносят на консультацию препараты из различных учреждений: "Завтра пойдет человек на химиотерапию. Диагноз: фолликулярная лимфома". Я смотрю и говорю: "Фолликулярной лифмомы у вас нет. У вас реактивная фолликулярная гиперплазия. Езжайте домой и живите спокойно, это пройдет". Для меня это самое сложное в гистологическом разделе — менять диагноз коллеги. 

— То есть, можно сказать, что патологоанатом 50% своего времени работает с живыми людьми?

— 80% времени мы работаем с живыми людьми. И самое страшное — ошибиться с диагнозом. Мы работаем в том месте, где врач ошибаться не может. Врач-патологоанатом не имеет права на ошибку, это дорого обойдется всем. Вот ты дверь закрываешь, дальше можешь ошибаться: дорогу не там перейти, неаккуратно высказаться. А вот на работе ошибаться не имею права.

— А людей не напрягает, что их патологоанатом лечит? 

— Уже не напрягает. Наоборот, очень многие нас знают и благодарят. Раньше, конечно, напрягало. Наш бывший заведующий, например, говорит: "Я не хочу, чтобы знали, что я в морге работаю". Но я спокойно к этому отношусь, не скрываю, где работаю. 

— Патологоанатомы — в основном мужчины? 

— Нет. 50 на 50. Склоняюсь к тому, что на работу надо принимать побольше девушек. Как специалисты женщины очень ответственны. Вообще сейчас испытываем кадровый голод, поэтому, пользуясь случаем, зову молодых врачей к нам. 

— Патологоанатом все-таки вскрывает трупы. Девушке не тяжело этим заниматься?

— Задачу облегчает наш друг-санитар. Раньше врач-патологоанатом практически всегда обязан был эвисцерировать органокомплекс. Что это значит? Делаешь разрез от шеи до лона, вырезаешь грудину, убираешь, подрезаешь три точки — диафрагма, таз, шея, — потом достаешь этот органокомплекс и укладываешь. Для понимания, органокомплекс весит 15-16 кг. Во-первых, все мы здесь спортсмены, в том числе коллеги-женщины. Но даже те, кто не занимается спортом, с этим справляются легко. Моя учительница и в 74 года эвисцерировала сама, уже в то время бабушка, она весила 48 килограммов. Конечно, это тяжелый труд, но сейчас нам его значительно облегчают санитары. 

— А работа с формалином вредна?

— Вредна. Это большая проблема, надо надевать маски, но, конечно, и это не спасает. Еще за вредность молоко дают. Но по большому счету, ты спасаешь чужие жизни за счет своей.

— По ночам приходится оставаться, как в фильмах показывают?

— В морге работать по ночам могут только маньяки, либо те, кто дежурит по приемке трупов. Я сейчас зачастую задерживаюсь часов до 10 вечера. Раньше брал домой микроскоп и до ночи мог работать. Да и сейчас с вами поговорим, вы разбредетесь, а я поработаю немного. 

— В работе бывали жуткие ситуации?

— На вскрытии? Нет. Здесь все свои. Трупов бояться не надо, надо бояться живых людей. Оставаться здесь, на работе, не страшно. На вскрытии не страшно. Неприятно бывает, когда что-то брызнет — какой-нибудь гной или кровь, — но мы к этому готовы и предохраняемся средствами индивидуальной защиты.

— Можете назвать себя черствым человеком?

— Черствым нет, совсем. Это не мешает жизни. 

— А в жизнь после смерти верите?

— Нет, я не верю в жизнь после смерти. Я верю только в то, что за все придется отвечать. А в жизнь после смерти не верю.

Смотрите полную версию на сайте >>>